Чак Паланик - Колыбельная [litres]
– Так и было задумано.
Я люблю ее. Люблю. Элен Гувер Бойль.
Мои брюки и ее юбка падают на пол, где уже разбросана другая одежда, и наши туфли, и хрустальные подвески. Куда упал и гримуар.
Глава тридцать восьмая
Дверь в офисе «Элен Бойль. Продажа недвижимости» заперта. Я стучу, и Мона кричит сквозь стекло:
– Мы закрыты.
А я кричу, что я не клиент.
Мона сидит за компьютером и что-то печатает. После каждых двух-трех ударов по клавишам она поднимает глаза и смотрит на экран. На экране большими буквами набрано сверху страницы: «Резюме».
Радиосканер объявляет код девять-двенадцать.
Продолжая печатать, Мона говорит:
– Даже не знаю, почему я до сих пор не подала на вас заявление об оскорблении действием.
Я говорю: может быть, потому, что она хорошо к нам относится, ко мне и Элен.
И она говорит:
– Нет, не поэтому.
Может быть, потому, что ей нужен гримуар.
Мона молчит. Она разворачивается на стуле и приподнимает блузку. Кожа у нее на ребрах вся в малиновых кровоподтеках.
Суровая любовь.
Элен кричит из своего кабинета:
– Какие синонимы к слову «замученный»?
Ее стол весь заложен раскрытыми книгами. Под столом видно, что на ней разные туфли, одна – розовая, вторая – желтая.
Розовый шелковый диван, резной стол времен Людовика XIV у Моны, журнальный столик с ножками в виде львиных лап – все припорошено пылью. Цветы в букетах высохли и побурели, вода в вазах – черная и вонючая.
Радиосканер объявляет код три-одиннадцать.
Я говорю, что извиняюсь. Это было неправильно – так ее хватать. Я задираю штанины и показываю синяки у себя на голенях.
– Это другое, – говорит Мона. – Это была самозащита.
Я топаю ногой по полу и говорю, что нога уже лучше. Воспаление почти прошло. Я говорю ей спасибо.
И Элен говорит:
– Мона? Как покороче назвать человека, которого подвергали пыткам? В одно слово?
Мона говорит:
– Когда ты будешь уходить, я выйду с тобой. Нам надо поговорить.
Элен у себя в кабинете зарылась в книгу. Это словарь древнееврейского языка. Рядом лежит учебник латинского. Под ним – исследование по арамейскому греческому. Тут же лежит страничка с баюльной песней. Мусорная корзина рядом со столом доверху заполнена бумажными чашечками из-под кофе.
Я говорю: привет.
Элен поднимает глаза. На ее зеленом пиджаке, на лацкане – пятно от кофе. Рядом со словарем древнееврейского – открытый гримуар. Элен моргает, раз, второй, третий, и говорит:
– Мистер Стрейтор.
Я спрашиваю, не хочет ли она сходить куда-нибудь пообедать. Мне еще предстоит разобраться с Джоном Нэшем. Я надеялся, что она даст мне какое-нибудь полезное заклинание. Например, чтобы стать невидимым. Или чтобы подчинить себе волю другого человека. Может быть, мне не придется его убивать. Я зашел посмотреть, что она переводит.
Элен закрывает гримуар чистым листом бумаги и говорит:
– Сегодня я занята. – Она ждет, держа ручку в руке. Свободной рукой закрывает словарь. Она говорит: – А разве ты не скрываешься от полиции?
Я говорю: может быть, сходим в кино?
И она говорит:
– Только не в эти выходные.
Я говорю: может быть, я куплю билеты в консерваторию?
Элен машет рукой:
– Как хочешь.
Я говорю: замечательно. Стало быть, я приглашаю тебя на свидание.
Элен убирает ручку за ухо под взбитыми розовыми волосами. Открывает еще одну книгу и кладет ее поверх древнееврейского словаря. Держа палец на словарной статье, она поднимает глаза и говорит:
– Я не к тому, что ты мне не нравишься. Просто сейчас у меня правда нет времени.
Из-под листочка, которым прикрыт гримуар, видно имя. В самом низу страницы, на сегодняшний день. Имя сегодняшней жертвы. Карл Стрейтор.
Элен закрывает гримуар и говорит:
– Ты понимаешь.
Радиосканер объявляет код семь-два.
Я спрашиваю, может быть, вечером она придет ко мне в особняк Гартоллера. Стоя в дверях ее кабинета, я говорю, что хочу снова быть с ней. Что она мне нужна.
А Элен улыбается и говорит:
– Так и было задумано.
В приемной Мона хватает меня за руку. Берет свою сумочку, вешает на плечо и кричит:
– Элен, я – обедать. – Мне она говорит: – Нам надо поговорить, но не здесь. – Она отпирает дверь, и мы выходим на улицу.
Мы стоим возле моей машины. Мона качает головой и говорит:
– Ты хоть понимаешь, что с тобой происходит?
Я влюблен. Так убейте меня.
– В Элен? – Мона щелкает пальцами у меня перед носом и говорит: – Ты не влюблен. – Она вздыхает и говорит: – Ты, вообще, когда-нибудь слышал про любовные привороты?
Совершенно без всякой связи мне представляется Нэш, как он впендюривает мертвым женщинам.
– Элен нашла заклинание, чтобы тебя приворожить, – говорит Мона. – Она тебя подчинила. На самом деле ты ее не любишь.
Правда?
Мона смотрит мне в глаза и говорит:
– Когда ты в последний раз думал о том, чтобы сжечь гримуар? – Она показывает на землю и говорит: – И это ты называешь любовью? Просто она нашла способ, чтобы тобой управлять.
Подъезжает машина. За рулем – Устрица. Он убирает волосы с глаз и просто сидит в машине, наблюдая за нами. Его светлые волосы растрепаны и всклокочены. На обеих щеках – по два длинных горизонтальных разреза. Алые шрамы. Боевая раскраска.
У него звонит мобильный, и он берет трубку:
– «Дональд, Домбра и Дурында», юридические услуги.
Большая борьба за власть.
Но я люблю Элен.
– Нет, – говорит Мона. Она смотрит на Устрицу. – Теперь просто кажется, что ты ее любишь. Она тебя обманула.
Но это любовь.
– Я знаю Элен дольше тебя, – говорит Мона. Она смотрит на часы. – Это не любовь. Это красивые сладкие чары, но она тебя порабощает.
Глава тридцать девятая
В Древней Греции люди считали, что мысли – это приказы свыше. Если в голову древнего грека приходила какая-то мысль, он был уверен, что ее ниспослали боги. Аполлон говорил человеку, что нужно быть храбрым.
Афина – что нужно влюбиться.
Теперь люди слышат рекламу картофельных чипсов со сметаной и бросаются их покупать.
Зажатый между радио, телевизором и колдовскими чарами Элен Гувер Бойль, я уже не понимаю, чего хочу по-настоящему. Я даже не знаю, доверяю ли я самому себе.
В ту ночь Элен отвозит меня на склад антиквариата – тот самый, где она искалечила столько мебели. Там темно, дверь заперта, но Элен кладет руку поверх замка, произносит что-то короткое и рифмованное, и дверь открывается. Сигнализация не включается. Ничего. Тишина. Мы углубляемся в лабиринт древней мебели. С потолка свисают темные неподключенные люстры. Лунный свет проникает внутрь сквозь стеклянную крышу.
– Видишь, как просто, – говорит Элен. – Мы можем все. Для нас теперь нет ничего невозможного.
Нет, уточняю я, это она может все. Для нее теперь нет ничего невозможного.
Элен говорит:
– Ты меня все еще любишь?
Если ей этого хочется. Я не знаю. Если она говорит.
Элен смотрит на темные люстры под потолком, подвесные клетки из позолоты и хрусталя и говорит:
– Может, того… по-быстрому? Хочешь?
И я говорю: кажется, у меня нет выбора.
Я уже не понимаю разницы между тем, чего я хочу, и тем, чего меня выдрессировали хотеть.
Я не знаю, чего я хочу по-настоящему и чего меня заставляют хотеть.
Заставляют обманом.
Я говорю о свободе воли. Есть у нас эта свобода или Бог нам диктует по заданному сценарию все, что мы делаем, говорим и хотим? Мы свободны в своих решениях или средства массовой информации и устоявшаяся культура контролируют наши желания и действия – начиная буквально с рождения? Я свободен в своих устремлениях или я нахожусь под властью колдовских чар Элен?
Стоя перед ореховым шкафом эпохи Регентства с большими стеклянными дверцами, Элен проводит рукой по резному орнаменту и говорит:
– Давай будем бессмертными, ты и я.
Как эта мебель. В долгом странствии от жизни к жизни. А все, кто тебя любит, умирают у тебя на глазах. Вся эта мебель. Мы с Элен. Тараканы нашей культуры.
На стеклянной дверце – старая царапина от ее бриллиантового кольца. Из тех времен, когда она ненавидела этот бессмертный мусор.
Представьте бессмертие, когда даже брак длиной в полвека покажется приключением на одну ночь. Представьте, как моды сменяют друг друга, стремительно – не уследишь. Представьте, что с каждым веком в мире становится все больше и больше людей и в людях все больше и больше отчаяния. Представьте, как вы меняете религии и работы, места жительства и диеты, пока они окончательно не утратят ценность. Представьте, как вы путешествуете по миру из года в год, пока не изучите его весь, каждый квадратный дюйм, и вам станет скучно. Представьте, как все ваши чувства – любви и ненависти, соперничества и победы – повторяются снова и снова и в конце концов жизнь превращается в бесконечную мыльную оперу. Все повторяется снова и снова, пока рождения и смерти людей перестанут тревожить вас и волновать, как никого не волнуют увядшие цветы, которые выбрасывают на помойку.
